20 февраля 1990 года — день 322-й
по космическому календарю.
Москва, Первый мединститут
...Матовым серебром подмигивают лампы в операционной. Суетятся медсестры. Последние приготовления к операции. Я стою посреди хирургического великолепия во второй операционной Первого медицинского и никак не могу поверить, что эти выстроившиеся в ряд на специальном столике инструменты и сам операционный стол предназначены именно мне.
Профессору Юрию Михайловичу Овчинникову, главному отоларингологу СССР, не понравилась слизистая в моей правой гайморовой полости, и вот сейчас хрящ в носу должен быть взломан западногерманским штуцером, представляющим полушприц-полутелевизор, и светило, ознакомившись с мнением хирурга, вынесет свой вердикт.
Стоящий в дверях Заза Николаевич, отдав последние распоряжения, обращается ко мне:
— Не волнуйся, дорогой. Все аккуратно сделаю.
Заза — грузин, и его южная белозубая улыбка почему-то внушает доверие. «Рискнуть, что ли?»
— Решайся,— почти умоляет меня доктор медицинских наук Ирина Яковлевна Яковлева — наш отоларинголог, приехавшая со мной из ИМБП. — Уже и палата готова. Отдельная. А завтра мы тебя заберем.
Молоденькая медсестра с укоризной смотрит на превратившегося в монумент кандидата в космонавты.
— Почему ты молчишь? Тебя что-то смущает, — в голосе Ирины Яковлевны появляются материнские нотки.
— Смущает.
— Что?
— Отсутствие Юрия Михайловича. Он никогда не подпишет заключение с чьих-либо слов, даже своего лучшего ассистента.
— Почему не подпишет, дорогой? — удивляется Заза. Но по его глазам я вижу, что он думает так же. — Почему?
Он не сердится, не кричит, только разводит руками. Я благодарен ему за эту подаренную мне для решения паузу. И все же выбор сделать не могу.
Ирина Яковлевна тяжело вздыхает и, как маленького, берет меня за руку.
— Ладно, поедем домой (это она про ИМБП — Ю. К.). Место тебе подержат до завтра. Но это — последний срок.