КОСМИЧЕСКИЙ БОГ

...И снова игла скользкой змеей вползла в вену. Внутривенная урография, изотопная ринография, биохимия. Боже! Неужели в моем истерзанном теле еще осталась какая-то кровь? Кажется, ее больше и на анализ из пальца не хватит. Но добрые руки медицинской сестры Валентины Федоровны Цветлюк делают свое дело, наполняя очередную пробирку алыми каплями. Вспыхнут ли они звездочками надежды в холоде вечной ночи?

Скрип двери. И, еще не веря своим глазам, приподнимаюсь на локте. Тысячи раз виденные на газетных снимках смеющиеся большие глаза, черные как смоль волосы, упрямо топорщащиеся жесткие усы. Ну, конечно же, это он, небесный долгожитель Муса Манаров — космический бог, ровно год проработавший на орбите.

— А-а, журналисты, — весело кричит он с порога, — я вам войну объявил. Вот, читайте, — и он раздает всем последний номер «Московских новостей».

Гнев Мусы понять нетрудно, ведь некий Леонард Никишкин в своем «творении» «Космонавты на Земле» буквально втаптывает в грязь его профессию, заявляя, что не так труден сам полет, как длинна очередь к нему в ожидании наград и благ в будущем.

— Блага? — не на шутку распаляется Макаров.— А это видели? — и он протягивает нам книжечку льгот для летчиков-космонавтов СССР. — Машину — раз в 15 лет, кухню — раз в 20, швейную машинку — раз в 30 лет купить без очереди можно. Это льготы? — возмущается Муса. — Или вот: две пары женских колготок в год и десять пар мужских носков! Да при казарменном коммунизме дворнику должно житься лучше! Ибо, например, в Америке носки не стирают — их в конце дня выбрасывают, слышите, вы-бра-сы-ва-ют! А у нас — до дыр и до заплаток.

Возникает неловкая пауза. Нам стыдно за коллегу, обидевшего космонавтов, нам обидно за космонавтов, живущих хуже американских безработных, нам больно за себя.

— Ладно, — смягчается «космический бог», — я чаек вкусный достал. Приглашаю всех на вечер знакомств.

Спустя десять минут сидим в нашей комнате, пьем заваренный Мусой чай и обсуждаем будущий орбитальный полет репортера.

— Да, пришло время сказать людям из космоса доброе, мудрое слово, — говорит он. — И если честно, у космонавтов большая надежда на вас. Ведь журналист летит своеобразным экспертом. И гуманизация внеземного пространства во многом будет зависеть от его убеждений.

Муса интересуется моими успехами в стационаре и с места в карьер дает несколько дружеских советов по методике общения с креслом КУКа, очередная, решающая встреча с которым у меня не за горами.

Муса показывает отдельные странички бортового журнала, в котором вел записи всех своих переговоров с радиолюбителями мира. Вот американец, отчаянно кричавший в эфир по-русски лишь два ему знакомых слова — «Горбачев» и «перестройка», вот 12-летний мальчишка индус, а вот позывные человека, 53 года назад покинувшего нашу страну и с тех пор ни разу не говорившего на русском.

Устал диктофон, наматывая на кассету тысячи витков космической одиссеи летчика-космонавта СССР Манарова. Мы спорим о марсианской программе и обсуждаем реальность сотрудничества советских и американских специалистов в разработке орбитального комплекса «Фридом», говорим о проблемах Главкосмоса и испытаниях корабля многоразового использования «Буран».

Стрелки часов показывают два часа ночи.

— И еще несколько блицвопросов, — прошу я Мусу, перехватив его усталый взгляд. — Веришь ли ты в бога?

— Для жизни бог людям не нужен. Он нужен им для смерти. Просто сейчас опять модно верить, поднимая на знамена очередной крен прессы, кричащей с каждой страницы, что мы ушли от бога и потому потеряли нравственность. А что, она была раньше, скажем, в средние века? Да не было ее и тогда, потому что религия — это идеология страха..

— Как, интересно, оценили друзья твой рекордный годичный полет?

— Никак. Соседка баба Наташа сказала жене: — «Он у тебя слабохарактерный. Другие на неделю летают, а твоего на год засунули — не смог, видишь ли, интеллигент отказаться».

— Все ли время ты поддерживаешь спортивную форму?

— Нет. Я считаю, что иногда нужно и расслабиться. Поэтому после полета я разрешил себе отпуск — набрал лишние 3— 4 килограмма веса, выкурил десяток сигарет, выпил пару рюмок. Но год отпуска позади и я вновь приближаюсь к «режиму».

— Скажи, а на орбите снятся сны?

— Да, но они — результат огромного психологического напряжения, боязни сорвать полет. Было время, когда мне постоянно снилось одно и то же: приземляюсь, выхожу из спускаемого аппарата и вижу... вокруг яркая зеленая трава. Откуда она взялась, соображаю, ведь я должен вернуться зимой. «Что случилось?» — спрашиваю. А мне никто не отвечает, только укоризненно качают головами.

Этот сон одолевал меня с неделю и чуть не сбылся.

— Расскажи подробнее, — прошу я.

— Аппендицит прихватил. Час молчу, два, сутки. А потом чувствую — все... Пришло время, как говорили древние, собирать камни, то бишь вещи. В общем, высказал я все Земле открытым текстом. Там сразу переполох: как быть, что делать? Посадить, сорвав уникальную годовую программу, а окажется, что не было ничего страшного, просто приступ, после которого всю жизнь про аппендикс не вспомнишь. Не посадить — вдруг перитонит, да еще с летальным исходом. Жду решения ЦУПа, а сам холодею — не дай бог, посадят и ничего страшного не обнаружат. Тогда все... изведут. Тут-то, может от волнения, меня и отпустило.

— Скажи, а как выглядит космическая кровать?

— Обыкновенный спальный мешок, в котором ты, привязавшись, спишь стоя.

— Как?

— Ты не ослышался, Юра, — стоя. Каюты, для экономии места, сделаны вертикальными. Конечно, при отсутствии понятия «верх — низ» чисто физически это никак не сказывается на организме, а морально... Я первые недели никак не мог к этому привыкнуть. «Плавал» спать к холодильнику. Пристроишься рядом — спиной к Земле — и вроде как дома.

— Как ты чувствовал себя на орбите в первые дни полета?

— Было зависание. Ведь до старта впору некогда глянуть: медики — экзамены, опять медики — опять экзамены, которых, кажется, уже сдал не положенные 98, а тысячу. И вдруг — пустота. Чего-то не хватает. Ну, не чего-то, а цели. А с другой стороны — курорт после всех этих истязаний.

— Происходит ли что-нибудь необычное в длительном полете?

— Все мозоли сходят и... покрываешься пушком, ведь на Земле одежда при движении стирает растущие волосы, а тут она с телом не соприкасается.

— А чувство страха космонавту Манарову знакомо?

— Увы. Несколько минут испытывал клаустрофобию, когда впихивал себя в скафандр перед выходом, в открытый космос. Впечатление — вроде сам себя замуровываешь навечно.

Второй раз — за бортом станции, когда выпустил длинный фал, а полуметровый страховочный развернул меня лицом к бездне. Я чуть не закричал, понимая, что уже не смогу повернуться и отцепить себя. Хорошо, что рядом оказался Володя Титов.

Третий, к счастью, последний, когда готовились к приземлению и я ушел в спускаемый аппарат переносить вещи Жан-Лу Кретьена. Только зашел в «Союз», а они со станции переходной блок разгерметизировали и веселятся — прощаются. Скажу честно, мне просто жутко стало.

— Привыкаешь ли к жизни на станции?

— Нет. Как в первый день работы, так и на двухсотый не верится, что будешь тут еще жить очень долго. Кажется, приехал на день-два в командировку.

— Когда тебе было легче — в начале или в конце полета?

— Ой, последние несколько дней я все время поглядывал на часы. Скоро еще день пройдет, значит, возвращение ближе. Помню, в конце полета сказал в одном телемосте, что мне здесь изрядно надоело и что 21 декабря в любом случае возвращаюсь на Землю. А у Центра были какие-то проблемы с очередным экипажем, и не исключалась возможность продления нашей работы еще на пять месяцев. В общем, устроил переполох.

— А что чувствуешь после приземления?

— Состояние мышечной радости. Думал, прилечу и забуду стакан в воздухе — там ведь его некуда ставить. Но ни разу не забыл.

— Как ты думаешь, чего нам в космосе не хватает?

— Во-первых, хорошей орбитальной станции, во-вторых, многоразового корабля, который бы честно отработал следующие 50 лет.

— А не устареет?

— Нет. «Семерка» ведь уже 30 лет летает.

— Так ведь вы называете ее между собой «утюгом» — нет ни объема, ни массы. Привезти с орбиты и то ничего нельзя.

— И то верно.

— А что думаешь о перспективах «Бурана»?

— Такую махину глупо с экипажем гонять. Кроме того, корабль должен иметь систему аварийного спасения, как «Союз», а на «Буране» она не предусмотрена. Случись что, как с «Челенджером», — ни одного даже теоретического шанса на спасение. Плюс нужны резервные двигатели.

— Зато есть плюсы при посадке. Ведь ждать парашютов тоскливо.

— Да нет. Но, правда, в случае их задержки сделать уже ничего нельзя. Полет Комарова, увы, доказал это. Впрочем, нигде не исключен элемент случайности. Ведь если у «Бурана» будет отваливаться крыло, то тоже будешь зрителем.

— Но останется еще парашют.

— Ну вот, мы опять к нему вернулись.

— И, чтобы не заканчивать на такой грустной ноте, расскажи что-нибудь смешное.

— Изволь. Как-то прислали нам на орбиту персональный компьютер. «Наш?» — спрашиваем. — «Нет, — отвечают, — у нас еще не создали таких ракет, чтобы отправить в космос отечественный», — и смеются. Но, по-моему, это не смешно, а грустно.

Молча соглашаюсь.

— Все, — сдается Муса, — продолжим завтра, если напишешь так же толково, как о спортсменах. — И он достает из дипломата «Огонек» с моей статьей «Гонка» о велогонщике Василии Жданове. — Подпиши на память.

Честно сказать, я теряюсь — ведь это мне впору просить автограф у моего знаменитого собеседника. Муса как бы читает мои мысли.

— Не волнуйся — обмен будет честным, — и он протягивает мне свою фотографию. — Она была на орбите. Подарок бесценный. К нему приравниваю только честный рассказ о космосе.

Он достает фломастер и пишет: «Юре на долгую память. Будем дружить! Муса Манаров».

Далее…