6 декабря 1989 года — день 246-й
по космическому календарю.
Москва.
— Юрий Юрьевич! — хирург Олег Алексеевич Смирнов широко распахнул дверь конференц-зала, — заходите. — Его рука мягко легла мне на плечо, словно отвечая на немой вопрос моих глаз, и в тот же миг тепло разлилось по всему телу, будто бы пытаясь помочь организму сохранить температурный баланс, уравнивая его чуть заметным холодком, пробежавшим ранее по вспотевшей спине.
«Ну же!» И, как бы откликаясь на почти свершившееся чудо, перед глазами на мгновение вспыхнули скупые строки медицинских анкет, с которыми я два дня носился по Институту медико-биологических проблем... Скорость моторной реакции на звук и на свет... психофизическая выносливость... мышечная возбудимость... тоны сердца... характер пульса... кожные рефлексы. Неужели? Неужели «да»?
А вдруг Олег Алексеевич ошибся? И я не прошел? Вот зайду сейчас туда кандидатом на космический полет, а выйду... Нет-нет, это просто невозможно. Хотя минутой раньше врачи «безжалостно» высадили из нашего космического экспресса журналистов Никиту Барышева и Наташу Ильинскую. В памяти сию же секунду опять предстала сцена: понуро сидящая на табуретке Наталья и трясущиеся руки Никиты, никак не попадающие в рукава плаща.
«Расслабься»,— приказал я себе.
Сцена исчезла так же неожиданно, как и возникла, как исчезает с киноэкрана изображение порвавшейся в проекторе пленки. Голова внезапно просветлела, будто услужливая рука забросила в самые укромные уголки памяти нежелательные воспоминания, и в дверь я вошел уже совершенно спокойным.
...О боже! ...Десятки белых халатов внезапно слились в одно огромное пятно, которое колебалось и перешептывалось разными голосами... «О боже!» — подумал я, но сказал совершенно иное: — Добрый день.
— Добрый день, — ответил председатель врачебно-экспертной комиссии, заведующий отделом по отбору космонавтов, доктор медицинских наук Юрий Иванович Воронков. — Пожалуйста, садитесь.
Я сел. Белое пятно треснуло, как-то сразу превратившись в десятки знакомых приветливых лиц тех, с кем успел познакомиться во время медицинского осмотра.
На душе стало спокойно. И последние капли тревоги улетучились прочь. Сердце забилось размеренно и спокойно, ибо появилась уверенность, что крушение надежд обойдет в этот день меня стороной.
— У вас есть вопросы к членам врачебно-экспертной комиссии?
— Нет.
— И вы совсем не волнуетесь, знаете, что прошли?
— Конечно, волнуюсь.
Председатель улыбнулся. А может, мне это только показалось, а его губы оставались такими же строгими. Возможно. Но тогда, наверняка, улыбались глаза. И его, и нашего ведущего врача-терапевта Ларисы Михайловны Филатовой.
— Сегодня мы вас поздравляем. Серьезно готовьтесь к стационару.
— Спасибо.
Я вышел за дверь. Стрелки часов показывали 15 часов 13 минут. И, навсегда запомнив это время, я помчался на второй этаж, перепрыгивая через три ступеньки, чтобы поделиться своей радостью с прошедшими в «очередной тур» ребятами. Я летел наверх, одолевая пролеты, и мне казалось, что я мчусь по дороге к звездам.
Что-то запело, застонало, и центрифуга, нехотя качнувшись, начала свой стремительный бег».
С этих воспоминаний начиналась моя конкурсная работа на предложенную Космической комиссией Союза журналистов СССР тему «Почему я хочу лететь в космос». Это было давно, а... скорее недавно, в октябре 1986 года, но ни тогда, ни позже я, конечно, даже представить себе не мог, что гагаринское кресло может стать моей стартовой площадкой для полета к звездам, И, видя по телевизору уходящих к ракете космонавтов, искренне сожалел лишь о том, что не родился двумя столетиями позже, чтобы, заплатив за космический билет, мчаться брать интервью в созвездие Льва или на съемки картины о Плутоне. Я сожалел о том, что никогда не доживу до того дня, когда любой человек, коснувшись пальцами нескольких кнопок на пульте управления, сможет стать ярким лучом света, пронизывающим в поисках открытий Вселенную.
Конечно, как и каждый мальчишка, я мечтал о космосе, но потом вырос и, отбросив иллюзии, устремился в поток ежедневных проблем и столкновений, словно Гольфстрим несущих нас по Жизни. Я не стал ни летчиком, ни биологом, ни инженером. Я стал кинорежиссером и, казалось, навсегда «задраил» люк, ведущий в небо.
Вы ведь знаете — сегодня существует лишь два вида профессий. Профессии созидателей, и их, к счастью, большинство, и мечтателей. К последним, без сомнения, относятся журналисты и космонавты. Представители той и другой частенько встречаются с глазу на глаз со смертью и побеждают ее, ибо в этом, как мне представляется, и есть настоящее геройство.
— Ты знаешь, что такое увидеть звезды? Не в небе, а рядом, когда стоит протянуть руку и, кажется, можно сорвать десяток.
— Не представляю.
— Жаль. Это стоит человеческой жизни. — Несколько лет назад эти слова мне сказал человек, имеющий на них право. И, если честно, я вновь загрустил о небе, тем не менее ежечасно ругая себя за мальчишеские бредни.
«Ну о чем ты думаешь, ненормальный, — говорил я себе. — Разве на Земле тебе плохо? Оглянись вокруг, сколько проблем ты увидишь!» Я оглядывался и мчался делать материалы об облысевших детях в Черновцах, о ночной жизни большого города, покалеченных судьбах спортсменов. Я писал статьи о валютных проститутках и Аэрофлоте, о хорошо «срежиссированных» конкурсах красоты и первых социалистических банкротах.
«Остановись, — говорил мне внутренний голос, — отдохни». Я останавливался, забрасывал подальше вечное перо, но через неделю вновь неотступно манила дорога.
...Телеграмма пришла неожиданно, хотя я ее и ждал. «Приглашаетесь Москву 3—9 декабря Институт медико-биологических проблем для медицинского обследования... Привезти заключения диспансеров...» Я не поверил своим глазам. Среди прочих значился и психоневрологический. Эх, с тоской подумалось тогда. Этого-то писать не следовало. Конечно, справку я, как и все, привезу. Но...
— Что «но»? — насторожившись, спросила невропатолог Елена Алексеевна Ильина.
— Но я ни себе, ни другим претендентам на месте врачей бы не выдал.
— Вот как? Почему?
— Почему... Да потому, что разве можно, доктор, считать нормальным человека, жаждущего познакомиться с бездной?
—Разве это нормально?
Елена Алексеевна внимательно посмотрела мне в глаза, потом улыбнулась.
— Давайте о хорошем.
— Давайте. Обрадуйте меня феноменальным здоровьем или моих родителей полным отсутствием такового.
— Вы единственный сын?
— Да.
— Мама боится?
— Боится.
Ее взгляд стал добрее.
— Все мамы боятся.
— Наверное.
II
...Удар. Выдох и дружное «А-а-ах!» возвращают меня в реальность. Этого, кажется, мы не ждали. Эльмира Ахмедова, потеряв сознание в кресле КУКа, вылетает из него прямо к дверям специальной кабины.
— Эльмира!
Да, вот что такое через тернии — к звездам! Правда, еще вчера наша коллега из Баку жаловалась на боязнь встречи с этим космическим «контролером». Мол, нагнал на нее страху правдист Андрей Тарасов, описав свои ощущения при адском вращении. «Это акция — террористическая, — смеялась Эльмира, — хотят москвичи нас сломать психологически». Помнится, тогда за чаем мы только посмеялись. А сейчас... Психологически тест действительно усложняется.
Подполковник Валерий Громак встает из кресла белее мела, а журналист из Смоленска Витя Горяинов — зеленее весенней листвы.
Тихонько сажусь в уголок и пытаюсь расслабиться.
«Что день грядущий нам готовит», — чуть слышно напевает рижанин Паша Мухортов (автор знаменитого «М-ского треугольника»), исчезая под набором всевозможных проводков. Павел мчится вправо, потом влево. Остановка. Мухортов, покрывшись легкой испариной, сидит, не в силах шевельнуться.
За ужином, отвечая на мой вопрос о своих ощущениях, он скажет: «К голове будто подшипник приварили и давай крутить. Его в одну сторону, а голову — в другую».
Но это будет вечером, а пока научный сотрудник Людмила Николаевна Захарова вызывает на старт меня.
Клеммы обхватывают запястья кистей и щиколоток. Секундная процедура измерения пульса и давления.
— Вы все помните?
— Как будто.
— На счет 21, 22, 23 наклоняетесь. Затем выпрямляетесь. И так по очереди. Наденьте очки.
Кресло КУКа, или, точнее, проба КУКа, служит для проверки вестибулярного аппарата, зон усталости, которые накапливаются с каждым оборотом. Начальный тест всего 2 минуты— вправо и влево. И много позже начинаешь понимать, что стоит за 45-минутным вращением космонавта Валерия Быковского, о котором здесь ходят легенды.
Я уже знаю: в случае сегодняшнего успеха следующий раз моя проба достигнет 10 минут. В предвкушении этого длительного удовольствия я и делаю первые обороты.
Не буду лукавить — я приготовился к худшему, но про себя шептал: «Пройдешь, только думай о хорошем». И я, целиком положившись на организм, попробовал представить себе... будущую свадьбу. Начал с гостей. Вернее, с их полного отсутствия. Затем представил себя в самолете высоко в небе, смотрящим влюбленными глазами на жену, как вдруг самолет бросило в штопор.
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три...
Облака, перевернувшись, резко полетели куда-то вверх, и я почувствовал себя парашютистом из старого документального фильма «Семь шагов за горизонт». Все было, как наяву, и только полное отсутствие свистящего в ушах ветра вызывало смутную тревогу. «Затяжной», — озарило меня. Нервы напряглись до предела, пальцы стиснули кольцо на случай, если парашют не откроется сам на заветной высоте. Нет, кажется, открылся, острой болью пронзив тело где-то возле лопаток, и земля полетела навстречу, панорамой разворачивая горизонт.
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три... Гигантская сила встречного потока воздуха ударила в рули поворота, швырнула вверх, расстелившись упругим основанием батута, пытаясь удержать меня над остриями копий протянувшихся к ногам верхушек деревьев.
Еще недавно, несколько дней назад, отправляясь в Москву, я представлял себе эти мгновения совершенно иначе. Не знаю, какими мне казались они тогда, может быть, даже ликующими. На самом деле все было даже как-то до обидного будничным. Ни восторженности, ни подъема духа, ни желания идти дальше. Была тяжесть. Именно она стала символом космического института.
А тем временем кресло, набирая ход, уже мчалось обратно.
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три...
«Есть хочу», — тихо сказал кто-то. — Двадцать один, двадцать два, двадцать три... «Есть хочу!»
Честно говоря, я даже разозлился. Неужели нельзя поговорить про обед чуть позже? Но голос показался знакомым. «Есть хочу!» — Вам плохо? — Хорошо. Кресло остановилось.
— Есть хочу! — вдруг неожиданно сказал я и тут же рассмеялся, сообразив, что знакомый голос принадлежал мне.
— Интересное ощущение, — сказала Людмила Николаевна и поднесла мне к носу пузырек нашатыря.
Я вдохнул полной грудью и... ничего не почувствовал.
— Еще раз.
Я вдохнул еще раз, потом еще и еще.
— У вас с обонянием все в порядке? — испугалась Людмила Николаевна.
— Да, доктор.
Она осторожно понюхала сама.
— Ну, конечно, выдохся.
Я вздохнул с облегчением.
III
Он стоял в коридоре, чуть расставив ноги и щуря в улыбке глаза.
— Давайте я вас похищу.
— Давайте. А вы кто?
— Я — Олег Алексеевич Смирнов. Хирург.
Так мы познакомились и как-то сразу не то чтобы подружились, а прониклись доверием друг к другу.
— Я видел вас вместе с чемпионом мира Виктором Климовым. Вы что, друзья? — спросил он.
— Еще бы. Мне довелось почти три года работать со сборной страны по велоспорту. Вместе с главным тренером команды Александром Михайловичем Гусятниковым написал о гонщиках книгу. Есть там глава и о Викторе.
— Постой, постой. Это твоя статья была в «Огоньке» о Василии Жданове? «Гонка»... — Моя. — Да ну!
Скрипнула дверь, и в комнату вошла ведущий терапевт клиники и всей нашей программы Лариса Михайловна Филатова.
— Олег, вы скоро? Там журналисты ждут за дверью. Мы же договорились— велосипедисты после обеда.
Чуть позже, узнав, что я тоже журналист, Лариса Михайловна долго смеялась. «Ну надо же, — воскликнула она. — Это ваш «Montano» да объятия с велосипедистами ввели меня в заблуждение»..
Лариса Михайловна оказалась на редкость чутким собеседником. Это вообще характерная черта работников института, к сожалению, почти не встречающаяся в других лечебных заведениях.
Мне приходилось готовить материалы о медицинских светилах и вверенных им клиниках, но нигде коллектив в целом не производил такого впечатления. Конечно, могут возразить, что это с без пяти минут космонавтами врачи обращаются так деликатно. Позволю себе сразу же не согласиться с возможным оппонентом, заметив, что интеллигентность «сыграть» невозможно, ибо для этого нужна, как минимум, высокая внутренняя культура. И еще. Человечность врачей проявлялась не в желании разговаривать с нами помягче и не в чашечке предложенного после кресла КУКа крепкого чая. Она была в какой-то особой внимательности и чуткости, передать словами которую не так-то и просто.
Примеры? Да вот хотя бы один. У меня, увы, отнюдь не идеальное зрение, и, естественно, врача-окулиста я боялся больше всего. И надо же, мой осмотр по графику начинался именно с него. Все, думаю, отлетался. Дальше и смотреть не будут. И вдруг...
— Не волнуйтесь, — кандидат медицинских наук Михаил Петрович Кузьмин буквально вернул меня к жизни. — С вашим зрением лететь можно. Расслабьтесь. Давайте посмотрим глазное дно. Проверим состояние сетчатки. Ну, вот видите — норма. А вы волновались.
Ах, спасибо вам за умение поддержать человека, доктор. За ваш рассказ о космонавте Владимире Соловьеве — тоже вашем пациенте. Я подарю вам звездные очки, доктор, если доведется именно мне побывать на орбите. Пусть будут сотканы их стекла из лучиков озарения и исцеления, чтобы вы так же, как и мне сегодня, могли дарить с их помощью надежду другим.
...А потом была медицинская экспертная комиссия и комната №7, комната нашей судьбы. Были радость и слезы. Но об этом я уже рассказал.
Остается добавить, что уже эта первая встреча с космическими лекарями значительно сократила число претендентов на звездную командировку. Отныне спор за место в «Союзе» будут вести лишь 22 журналиста.