ОН ПЕРВЫЙ СМЕРИЛ ЖИЗНЬ ОБРАТНЫМ СЧЕТОМ
- Это была часовая кассета. На обложке - его портрет. Перед полетом космонавтов, как правило, спрашивают, какие магнитофонные записи хотели бы взять с собой на орбиту. Мы с Юрой Романенко, не задумываясь, ответили: песни Владимира Высоцкого. Нам достали кассету. Не думал, что у нее будет не совсем обычная судьба - ей довелось побывать с нами в самом длительном для той поры полете. Долгих три месяца (для 1978 года рекордных) нам предстояло провести в орбитальной станции. Трудно было предположить, как сложится полет: накануне стартовал экипаж, которому так и не удалось состыковаться со станцией, что создавало определенную психологическую нагрузку для нас. Мы готовились к тому, что легко не будет. Легко и не было...
- На Земле после трудного дня, после работы в экстремальных условиях человек возвращается домой, в семью. Он может поговорить с близкими людьми. Их внимание, забота помогут выйти из стрессового состояния. Космонавты лишены возможности такого общения, и многие проблемы, неудачи они
«переваривают» внутри себя.
- Психологическая усталость как бы накапливается. И в этих условиях
«живая речь» песен
Высоцкого, их юмор приобретают для тебя
особое значение. Ты включаешь магнитофон.
Звучит его голос, слова... и они снимают с
тебя какой-то груз, ты начинаешь улыбаться.
В эти минуты ты чувствуешь радость жизни,
что ты не оторван от Земли... Но у Высоцкого
есть и другие песни. Они зовут взять
ответственность на себя, стоять до конца.
Первый раз перед выходом в открытый космос
ты испытываешь то же, что солдат перед боем,
- ты представитель своей страны, она тебе
поручила, и ты должен выдержать, несмотря
ни на что. Песни Высоцкого в такие часы, как
«локоть друга», придающий уверенность.
Поэтому естественно, что перед
возвращением на Землю у нас с Юрием
Романенко появилась мысль подарить
Высоцкому «космическую» кассету в знак благодарности за поддержку.
- На правах внештатного начальника космического почтового узла я взял кассету, вынул суперобложку, поставил штамп станции. Вместе с Юрой мы написали слова благодарности Высоцкому, расписались и уже хотели положить кассету в мешочек для спуска на Землю, но одна мысль нас остановила: песни Высоцкого поддерживали нас, а ведь вскоре на станцию прилетят наши товарищи. Им предстоит быть в космосе дольше, и у них будет трудная задача. Почему мы лишаем их поддержки? Словом, осталась кассета на борту, а на Землю спустили только коробочку с суперобложкой.
- Я подарил ее Высоцкому после спектакля в Театре на Таганке. Он был растроган, сказал, что хочет понять нашу профессию, что пока он знает о ней немного. Помню, я заверил его, что встретимся еще много раз и наговоримся вдоволь. Много не удалось. Ему оставалось жить всего два года...
- Владимир Семенович говорил, что мало знает нашу профессию. Но у него уже была
«Поэма о космонавте»: с
тонкими психологическими ощущениями,
точными деталями и образами. Ее удалось
обнародовать лишь летом 1987 года. Конечно,
важно, что она увидела свет. Но ведь мощный
гуманистический заряд, который несет
поэма, был нужен значительно раньше. В те
самые 70-е годы. Но тогда, с одной стороны, у
него было всенародное признание, с другой -
ни тиражей пластинок, ни книг. Кому-то
казалось, что многие его песни чересчур
критичны, с «душком», подтекстом. Его
критика не была злорадной, даже если он что-то
высмеивал, она всегда была через боль его
собственного сердца. Он не стоял в стороне
и не зубоскалил. Он был в гуще людей,
страдал сам и понимал страдания других. И
героем его песен был не «блатняга», не отрицательный тип, как иногда пытались представить, а человек, остававшийся человеком в самых критических обстоятельствах. Всегда честным, мужественным, настоящим гражданином. Мужчине необходима трудная профессия. Но в застойные годы произошла переоценка ценностей. У многих они сменились. В творчестве Высоцкого ценности не упали в цене. Его положительные герои, которых он любит и которых он хорошо чувствует, - летчики, подводники, солдаты Родины.
- Кто-то считал, что Высоцкий чернит многое зря, а ведь он чернил лишь то, что было не только черное - грязное. А вот то, что многие уже перестали рассматривать как передовое, зовущее, героическое, он, наоборот, чувствовал и воспевал. И когда появились разговоры о том, что те полеты в космос -
«легкий хлеб», быстрая дорога к наградам, к славе, Высоцкий написал поэму о космонавте. Она антипод не только бравурным газетным статьям, но и всей космической поэзии. Еще должны были пройти годы, прежде чем стали вести прямые трансляции со старта космических кораблей, общественность узнала, что случаются взрывы ракетоносителей, а космонавтов в корабле в последние секунды отбрасывает система аварийного спасения.
- Вот первые строчки поэмы: «Я первый смерил жизнь
обратным счетом...» В самом деле, когда мы
куда-то идем, мы начинаем считать
километры - первый, сотый... Когда мы что-то
делаем, смотрим на часы - час прошел, два... И
только у космонавтов идет обратный счет.
Садимся в корабль, значит, осталось два с
половиной часа. Проверяем герметичность
скафандра - два. Закрываем остекление
скафандра - остается пять минут. Вот он,
обратный счет. Кажется, никто из нас,
космонавтов, и я в том числе, не сумел бы
так емко сказать о своей профессии. А у
него первая строчка - «Я первый смерил
жизнь обратным счетом». И надо сказать, «обратным»
мерять тяжелее, чем «прямым». Потому что, когда осталось два часа, остался час, осталось пять минут, - ты даже не знаешь, до чего. И когда за две минуты до старта взорвалась ракета, это и говорит, что такое обратный счет, к какому финалу он может вести... .
- И далее:
- Я буду беспристрастен и правдив:
- Сначала кожа выстрелила потом
- И задымилась, поры разрядив.
- Я затаился и затих, и замер.
- Мне показалось, я вернулся вдруг
- В бездушье безвоздушных барокамер
- И в замкнутые петли центрифуг...
- Помню одно из своих обследований в барокамере. В экипаже двое. Откачивается воздух, падает давление, становится меньше кислорода. Неожиданно мне по радио кричит врач, наблюдающий за экипажем с помощью телевидения:
«Держи». Я смотрю на себя и
не понимаю, что держать. «Товарища держи!»
Смотрю, а товарищ падает. Тут же аварийный
спуск барокамеры, от быстрого изменения
давления, как удар по ушам... Врываются
врачи... Один из них говорит мне: «Сегодня
барокамеру можно больше не проходить, а
перенести ее на следующий день. Все-таки
была нештатная ситуация». Я настаиваю: «Буду
проходить сейчас». И вновь откачивают
воздух. Я смотрю, а у меня в глазах туман.
Думаю, дурак, зачем рискнул. Нужно было
пойти отдохнуть. Может быть, на меня
повлиял этот «спуск» и меня сейчас «забракуют»
за мою же лихость? А врач, наблюдавший за
мной, понял, что происходит, и спрашивает: «Ты
чего? Туман?» Я говорю: «Туман». А он: я, мол,
видел, что ты хорошо перенес «быстрый
спуск» и дал просто быстрый подъем, и поэтому туман в барокамере, а не у тебя в глазах... В общем, пережил я много. А товарища увели, и дорога в космос для него оказалась закрытой...
- Хлестнула память мне кнутом по нервам,
- В ней каждый образ был неповторим:
- Вот мой дублер, который мог быть первым,
- Который смог впервые стать вторым,
- Пока что на него не тратят шрифта -
- Запас заглавных букв на одного.
- Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,
- Но дальше я поднялся без него...
- Долгое время о дублерах писать как-то стеснялись. Если не брать наши международные экипажи, о которых сообщала вся мировая пресса, то только в 1987 году впервые объявили фамилии дублеров длительной космической экспедиции.
- Я много раз был дублером. Не раз проходил полный курс подготовки к полету. Высоцкий очень точно почувствовал:
«Мы с ним вдвоем прошли весь
путь до лифта». А ведь путь до лифта-то не
та дорожка по красному ковру после
возвращения. Путь до лифта - это те же
барокамеры, те же самые центрифуги. «Но
дальше я поднялся без него» - все, дублер
исчезал. Надо сказать, что это было тяжело.
До лифта были еще равные люди, а еще один
шаг - в лифт, и уже один известен на весь мир,
а другой, равный, а может быть, лучше (как
Гагарин со свойственной ему широтой души
говорил о Титове - мол, он лучше и поэтому
его сохранили для более трудного полета), а
потом он превращался в невидимку, в никого.
Помните, даже когда мы видим снимки
Гагарина в автобусе, то Титова как будто
случайно кто-то закрывает своим корпусом,
чтобы его не было видно. Представьте себе
самочувствие человека, который был равным,
а через шаг он не только не равный, не
только не второй, а вообще никто - на время,
а бывало, и навсегда. Что и говорить,
переносить такое нелегко. И то, что это так
тонко уловил Высоцкий, просто поражает. А
мне он говорил: «Я так мало знаю о вашей
профессии...»
- И еще об одном. Иногда приходится слышать, что, собственно, Высоцкий сделал? Ну, утверждал гласность тогда, когда она не приветствовалась. А сейчас все говорят об острых проблемах, промахах, вскрывают недостатки, и Высоцкий бы сегодня просто потерялся. Мол, он был хорош для своего времени. Решительно не согласен с этим. Думаю, нам и сейчас не хватает Высоцкого точно так же, как его не хватало нам тогда. Перестройка - это революция, а революция - это дело, не терпящее приставки
«полу», здесь не может быть полугласности, полудемократии, полухозрасчета и т. д. Здесь все должно быть честно и на особом накале. И вот, мне кажется, никто, как Высоцкий, сейчас не смог бы вскрыть то, что называется механизмом торможения. Мы открываем газету - на заводе идет брак, хотя и перестройка. Сервис отстает, по-прежнему нет достатка продуктов, хотя перестройка. Примерам несть числа. В чем дело? В силах торможения. Говорят: а покажите эти силы торможения, кто против перестройки? Никого. Тут нужен был бы опять Высоцкий, чтобы он как на ладони показал того, кто невидим. Его поэзия повела бы в бой...
- Когда решали, какой ставить памятник Владимиру Высоцкому, оказалось, что и тут возникли какие-то бюрократические препоны - вроде он выше, чем
«положено по инструкции», - космонавты присоединили свой голос к тем, кому была дорога память о народном поэте.
- В завершение главы я хотел бы полностью привести
«Поэму о космонавте» В. Высоцкого, тем более что она пока мало известна широкому читателю.
- Я первый смерил жизнь обратным счетом.
- Я буду беспристрастен и правдив:
- Сначала кожа выстрелила потом
- И задымилась, поры разрядив.
- Я затаился и затих, и замер.
- Мне показалось, я вернулся вдруг
- В бездушье безвоздушных барокамер
- И в замкнутые петли центрифуг.
- Сейчас я стану недвижим и грузен,
- И погружен в молчанье, а пока,
- Меха и горны всех газетных кузен
- Раздуют это дело на века.
- Хлестнула память мне кнутом по нервам,
- В ней каждый образ был неповторим:
- Вот мой дублер, который мог быть
- первым, Который смог впервые стать вторым.
- Пока что на него не тратят шрифта -
- Запас заглавных букв на одного.
- Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,
- Но дальше я поднялся без него.
- Вот тот, который прочертил орбиту,
- При мне его в лицо не знал никто.
- Я знал: сейчас он в бункере закрытом.
- Бросает горсти мыслей в решето.
- И словно из-за дымовой завесы
- Друзей явились лица и семьи.
- Они все скоро на страницах прессы
- Расскажут биографии свои.
- Их всех, с кем знал я доброе соседство,
- Свидетелями выведут на суд.
- Обычное мое, босое детство
- Обуют и в скрижали занесут.
- Чудное слово «Пуск» - подобье вопля -
- Возникло и нависло надо мной.
- Недобро, глухо заворчали сопла.
- И сплюнули расплавленной слюной.
- И вихрем чувств пожар души задуло,
- И я не смел или забыл дышать.
- Планета напоследок притянула,
- Прижала, не рискуя отпускать.
- И килограммы превратились в тонны,
- Глаза, казалось, вышли из орбит,
- И правый глаз впервые удивленно
- Взглянул на левый, веком не прикрыт.
- Мне рот заткнул - не помню - крик ли, кляп ли.
- Я рос из кресла, как с корнями пень.
- Вот сожрала все топливо до капли
- И отвалилась первая ступень.
- Там, подо мной, сирены голосили,
- Не знаю - хороня или храня.
- А здесь надсадно двигатели взвыли
- И из объятий вырвали меня.
- Приборы на земле угомонились,
- Вновь чередом своим пошла весна.
- Глаза мои на место возвратились,
- Исчезли перегрузки - тишина.
- Эксперимент вошел в другую фазу.
- Пульс начал реже в датчики стучать.
- Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу,
- И получил команду отдыхать.
- И стало тесно голосам в эфире,
- Но Левитан ворвался, как в спортзал.
- Он отчеканил громко: «Первый в мире!»
- Он про меня хорошее сказал.
- Я шлем скафандра положил на локоть,
- Изрек про самочувствие свое...
- Пришла такая приторная легкость,
- Что даже затошнило от нее.
- Шнур микрофона словно в петлю свился,
- Стучали в ребра легкие, звеня.
- Я на мгновенье сердцем подавился -
- Оно застряло в горле у меня.
- Я отдал рапорт весело, на совесть,
- Разборчиво и очень делово.
- Я думал: вот она и невесомость,
- Я вешу нуль, так мало - ничего!
- Но я не ведал в этот час полета,
- Шутя над невесомостью чудной,
- Что от нее кровавой будет рвота
- И костный кальций вымоет с мочой.
- * * *
- Все, что сумел запомнить, я сразу перечислил,
- Надиктовал на ленту и даже записал.
- Но надо мной парили разрозненные мысли
- И стукались боками о вахтенный журнал.
- Весомых, зримых мыслей я насчитал немало,
- И мелкие сновали меж ними чуть плавней,
- Но невесомость в весе их как-то уравняла -
- Там после разберутся, которая важней.
- А я ловил любую, какая попадалась.
- Тянул ее за тонкий невидимый канат.
- Вот первая возникла и сразу оборвалась.
- Осталось только слово одно: «Не виноват!»
- Но слово «невиновен» - не значит «непричастен», -
- Так на Руси ведется уже с давнишних пор.
- Мы не тянули жребий, - мне подмигнуло счастье,
- И причастился к звездам член партии, майор,
- Между «нулем» и «пуском» кому-то показалось,
- А может - оператор с испугу записал,
- Что я довольно бодро, красуясь даже малость,
- Раскованно и браво «Поехали!» сказал.
Далее...