Внешне
Геттинген ничем не примечателен - обычный
заштатный городок, каких в Германии
десятки. Путешественник вряд ли обратил
бы внимание на его полудеревянные
домишки под красной чешуей черепицы, не
знай он о славе этого города.
На рубеже
двадцатых и тридцатых годов Геттинген
выглядел особенно домашним, особенно
уютным. Горничные в накрахмаленных
наколках и белых фартуках прогуливали
холеных породистых псов. Неторопливо
шагали по улицам пешеходы.
Велосипедистов можно было пересчитать по
пальцам, а автомобилистов Геттинген и
вовсе не знал. Глядя на его улицы, можно
было подумать, что ураган мировой войны
никогда и не бушевал над Европой, что
никогда не собирались в мюнхенских
пивных люди, одетые в коричневые рубашки,
называвшие себя рабочей национал-социалистической
партией.
И все же,
несмотря на старомодность, на
традиционно провинциальный облик, физики
всей планеты считали старый добрый
Геттинген одним из центров своей науки.
Слава прошлого встречалась здесь со
славой грядущего. Там, где в
девятнадцатом столетии преподавал Карл
Фридрих Гаусс, в двадцатом читали лекции
Анри Пуанкаре, Нильс Бор, Зоммерфельд,
Смолуховский и Планк...
И вот в город,
где ходили в студенческих шапочках те,
кого мы сегодня считаем крупнейшими
физиками мира, в город, на улицах которого
обдумывал свои идеи Альберт Эйнштейн,
пришла слава Циолковского. Работы
калужского учителя не могли не
заинтересовать геттингенских
профессоров - ведь они стали оружием той
пресловутой «битвы формул», с которой
ракета укоренялась в Германии.
Небольшая
брошюра Циолковского «Ум и страсти»,
опубликованная в 1928 году, рассказывает об
интересе геттингенских профессоров к
Калуге. Циолковский цитирует в ней письма
Шершевского, в том числе и письмо от 8
ноября 1926 года, где Шершевский упоминает
об «Исследовании мировых пространств
реактивными приборами». «Надеюсь, -
писал он Циолковскому, - что Ваш новый
труд явится уже давно обещанной Вами
полной математической разработкой
космической ракеты... Срочно жду эту книгу...
Во имя науки прошу сейчас же выслать ее...»
И тут же вопрос: «Здесь в газетах
промелькнуло известие, что вы строите в
Москве ракету на 11 человек. Что это? 1) утка,
2) ложь или 3) не поддается оглашению?..
Высланные Вами книги жду с нетерпением.
Если знаете адрес инженера Цандера (тоже
работает над ракетой), то прошу сообщить».
Шершевский
настойчив. В его письме от 29 декабря 1929
года можно прочесть: «Уже давно не
получал от Вас известий и думал, что Вы,
может быть, в Москве заняты постройкой
Вашего реактивного снаряда. Здесь
носятся о Вас такие своеобразные слухи,
во всяком случае, газеты «чирикают»
много о Ваших работах. Так д-р физики
Валье сообщил мне из Мюнхена, что он в
газетах читал о Ваших трудах...»
Заинтересовавшись
отрывками писем, опубликованными
Циолковским, я ознакомился с их
оригиналами, хранящимися в архиве
Академии наук. Оригиналы проливали
дополнительный свет на отношения друг к
другу двух великих умов двадцатого
столетия - Циолковского и Эйнштейна.
«Эйнштейн снова
читает в Университете, - сообщал
Циолковскому Шершевский. - Он с интересом
прочтет Вашу ньютоновскую механику атома...»
Но Циолковский не рискнул послать эту
работу. Свидетельством тому карандашная
приписка, сделанная Константином
Эдуардовичем между строк письма: «Боюсь...»
Второе слово разобрать не удалось.
Полустертое, оно так и не позволило
выяснить, чего же боялся Циолковский, что
помешало поделиться своими мыслями с
Эйнштейном.
А вот другая
фраза Шершевского. «Он (Эйнштейн - А.)
работает сейчас особенно напряженно над
вопросами теории гравитации». Это
сообщение было для Циолковского
чрезвычайно интересным. И не только
потому, что Эйнштейн пытался раскрыть
тайны силы, которую предстояло
преодолеть ракетам, не потому, что
Константин Эдуардович сам отдал должное
ее анализу в 1893 году, опубликовав статью
«Тяготение как источник мировой энергии».
Теоретические
разработки Эйнштейна невероятно сложны.
Во многом они умозрительны. Циолковский
же любил искать в опыте опору всем, пусть
самым необычным, самым
головокружительным гипотезам и теориям.
Я ничуть не
удивился, обнаружив вырезанные
Константином Эдуардовичем из «Правды»
статьи А. Ф. Иоффе «Что говорят опыты о
теории относительности Эйнштейна» и А. К.
Тимирязева «Подтверждают ли опыты
теорию относительности», «Опыты Дейтон-Миллера
и теория относительности».
Обратите
внимание: все эти статьи об одном - об
опытной проверке теории относительности.
Теоретические воззрения Эйнштейна были
проверены в 1919 году. Астрономы дважды
сфотографировали один и тот же участок
неба. Один раз, когда солнце было вблизи
этого участка, второй раз, когда оно ушло
от него. И удивительное дело: звезды,
казалось, сошли со своих мест. Так
проявило себя могучее притяжение солнца,
искривившее лучи света, пойманные
фотопластинками.
А когда были
сделаны подсчеты, оказалось, что степень
искривления луча света, установленная
опытным путем и рассчитанная по теории
Эйнштейна, почти совпали. Ученые
восхищались. Эйнштейн же ограничился
лишь одной фразой:
- Я не ожидал
ничего другого...
Циолковскому
хотелось знать об Эйнштейне как можно
больше. Верный своей манере выделять
главное, Константин Эдуардович
подчеркивает в письме Шершевского слова:
«Человек он милый, веселый, простой».
Легкий след карандаша рассказывает нам,
как старался Циолковский представить
себе облик того, кто сокрушил устои
ньютоновской физики.
Связь между
массой и энергией, неизвестная старой
физике. Полное переосмысливание законов
времени и пространства. Разработка новой
теории тяготения. Таковы лишь некоторые
из важнейших выводов Эйнштейна. Спустя
много лет они, вероятно, принесут свои
плоды великому делу покорения космоса -
главному делу жизни Циолковского.
Было бы странно,
более того - противоестественно, если бы
Константин Эдуардович не испытывал
уважения к Эйнштейну. Но, как мы знаем, в
науке для Циолковского не существовало
непререкаемых авторитетов. Вот почему
закономерно свидетельство Льва Кассиля в
статье «Звездоплаватель и земляки» о
том, что Циолковский писал ему письма, «где
сердито спорил с Эйнштейном, упрекая его
...в ненаучном идеализме». Прочитав эти
строчки, я тотчас же позвонил Л. А. Кассилю.
Меня интересовал единственный вопрос:
- Как
познакомиться с письмами Циолковского?
Увы, случилось
непоправимое: письма погибли. И тогда я
внимательно перечитал письма
Константина Эдуардовича В. В. Рюмину,
копии которых любезно передала мне Т. В.
Рюмина. Одно из них частично отвечало на
мой вопрос. B апреле 1927 года Циолковский
писал Рюмину: «Меня очень огорчает
увлечение ученых такими рискованными
гипотезами, как «эйнштейновская».
Почему столь нелестен отзыв Циолковского?
К сожалению, прямого ответа найти пока не
удалось. Что же касается ответа
косвенного, то его с предельной четкостью
сформулировал в своей статье «Наука и
время» академик Арцимович. «Научный
работник пожилого возраста, - писал
академик Арцимович, - в большинстве
случаев смотрит на науку сегодняшнего
дня с точки зрения тех идей, на которых
складывалось его мировоззрение в годы,
когда он достиг научной зрелости и сделал
свои лучшие работы».
В том, что
Циолковский не был исключением из
правила, выведенного академиком
Арцимовичем, убеждает интересная деталь.
Журналистка Е. Кузнецова, побывавшая в
тридцатых годах у Циолковского с группой
кинематографистов, готовившейся к
съемкам фильма «Космический рейс»,
рассказывает, как Константин Эдуардович
сказал о себе:
- Я ученый
девятнадцатого века!
Да, это было
честное признание. Старому ученому,
воспитанному на ньютоновской физике и
сделавшему с ее помощью свои бессмертные,
открытия, пришлось бы совершенно
перестроить мышление, чтобы стать на
позиции Эйнштейна.
По мере того как
Циолковский знакомился с теорией
Эйнштейна, ему становилось все труднее и
труднее солидаризироваться с ее
создателем. Уж больно смелые выводы
позволяла делать эта теория! Примером
тому история с «красным смещением».
История эта
действительно производила впечатление.
Она началась с того, что американские
астрономы В. Слайфер и Э. Хаббл обнаружили
смещение линий на спектрах света далеких
галактик. Линии сдвинулись к красному
концу; причем их смещение было тем больше,
чем дальше располагалась галактика.
Анализ наблюдений американцев привел
советского ученого А. А. Фридмана к выводу
(который разделяют и его современники),
что галактики разбегаются со скоростью
около 120 тысяч километров в секунду.
Расчетами Фридмана не замедлил
воспользоваться бельгийский математик
аббат Жорж Лемэтр. В 1927 году он выдвинул
гипотезу возникновения вселенной из
точечного «атома-отца». От такой, с
позволения сказать, гипотезы до мыслей о
сотворении мира богом рукой подать. И вот
что интересно. Поначалу не согласившись с
Фридманом, Эйнштейн после знакомства с
письмом, которое прислал ему Фридман,
публично признал неправоту своей критики.
Эйнштейн писал в немецком «Физическом
журнале», что признает свою
первоначальную неправоту и считает «результаты
господина Фридмана правильными и
исчерпывающими». Однако если
согласиться с выводами А. А. Фридмана,
вселенная после неслыханного расширения
должна была бесконечно сжиматься. Миру
предстояла гибель!
Более чем через
четверть века советские ученые, доктора
наук Е. М. Лифшиц и И. М. Халатников
занялись исследованием расчетов А. А.
Фридмана и установили, что кончина мира,
вытекавшая из уравнений, просмотренных
Эйнштейном, представляет собой лишь
следствие допущенных упрощений.
Разумеется,
Циолковский не мог знать о выводах, к
которым спустя много лет после его смерти
придет наука. Но, быть может, согласие
Эйнштейна с неотвратимо разбегающейся
вселенной укрепило отрицательное
отношение Константина Эдуардовича к
взглядам великого физика.
И все же, во
многом не соглашаясь с Эйнштейном,
Циолковский внимательно следил за его
работами. Бесспорно и другое: Эйнштейн
тоже заинтересовался удивительным
русским из маленького городка Калуги.
Казалось бы, что
могло связывать столь разных людей, как
Эйнштейн и Циолковский? И тем не менее
интерес главы мировой физики к скромному
учителю из Калуги вполне объясним. Его
объясняет нам сам Эйнштейн.
«Школьная
зубрежка, мешающая молодым людям с
удивлением взирать на мир, отнюдь не
является столбовой дорогой в науку. Тот
факт, что мне самому посчастливилось
открыть кое-что, и в частности создать
теорию относительности, я объясняю тем,
что мне удалось в какой-то мере сохранить
эту способность удивляться. Когда
подавляющее большинство физиков
продолжало со школьной скамьи,
совершенно не задумываясь, пользоваться
ньютоновскими формами пространства и
времени, я попробовал не поверить и
рассмотреть весь вопрос заново...»
Оценив работы
Циолковского по космической ракете,
Эйнштейн не прочь ознакомиться и с
сочинением по ньютоновской механике
атома. Большая честь! Ее удостаивались
немногие.
Впрочем, как мы
уже знаем, не только Эйнштейна
интересовали труды Константина
Циолковского.
В сентябре 1929
года Константина Эдуардовича
поздравляет с днем рождения (кто бы вы
думали!) Герман Оберт. Наполненное
цветисто-пышными пожеланиями здоровья и
творческих успехов, его письмо
заканчивается так: «Вы зажгли огонь, и мы
не дадим ему погаснуть, но постараемся
осуществить величайшую мечту
человечества...»
Циолковский
вежливо благодарит и посылает несколько
своих брошюр. Оберт не заставляет себя
ждать с ответом.
«Многоуважаемый
коллега,- пишет он,- большое спасибо за
присланный мне письменный материал! Я,
разумеется, самый последний, который
оспаривал бы Ваше первенство и Ваши
услуги* по делу ракет, и я только сожалею,
что не раньше 1925 года услышал о Вас. Я был
бы, наверное, в моих собственных работах
сегодня гораздо дальше и обошелся без
многих напрасных трудов, зная раньше Ваши
превосходные работы...»
* - Это письмо
было написано по-русски. Вероятно, Оберт,
недостаточно хорошо знавший язык,
перепутал «услуги» и «заслуги».
Впрочем,
Циолковский, вероятно, понял это очень
скоро - Оберт лицемерил. Он и в
последующих работах (даже в тех, что были
изданы после второй мировой войны в Нью-Йорке)
никогда не упоминал о Циолковском. Я
думаю, что Оберт нарочито демонстрировал
Константину Эдуардовичу свое уважение и
добрые чувства, дабы использовать затем
его знания. Быть может, я и не прав, но не
могу предполагать иное после той находки,
которую мне посчастливилось сделать;
просматривая письма Я. А. Раппопорта
Циолковскому, я натолкнулся на перевод
письма А. Шершевского, сделанный
Раппопортом по просьбе Циолковского.
Вопросы, которые задавал Берлин Калуге,
заставляли насторожиться. Вот, к примеру,
некоторые из них:
«Как вы
представляете себе конструктивное
устройство сопла для углеводородов - с
предварительным сжатием или без него? Как
Вы представляете себе устройство
инжекторов, так как насосы почти
невозможны?»
Неизвестно, что
ответил Циолковский. К сожалению, среди
его бумаг не сохранилось черновиков
ответов. Что же касается важности
вопросов, то об этом красноречиво
свидетельствует Вилли Лей. В книге «Ракеты
и полеты в космос» он пишет, что проблема
топливного насоса для ракет оставалась
неразрешенной до середины второй мировой
войны, когда уже подходила к концу работа
над ракетами ФАУ-2.
Но не только
Эйнштейну и немецким ракетчикам стали
известны изданные в Калуге брошюрки в
пестрых обложках. К числу их читателей
вскоре прибавился знаменитый
аэродинамик Людвиг Прандтль. Удивить чем-либо
профессора Прандтля - нешуточное дело. А
он с интересом прочитал труды
Константина Эдуардовича о полетах на
больших скоростях.